Плащ Рахманинова - Руссо Джордж

Плащ Рахманинова

Записки о ностальгии

Предисловие автора

Пусть первые страницы не обманывают читателя, подталкивая к мысли, будто «Плащ Рахманинова» — плод вымысла. В начале может показаться, что перед вами роман, но стоит прочитать несколько десятков страниц — и вы поймете, что «я» рассказчика призвано подготовить почву для последующих мемуаров: двойной истории Эвелин и Джорджа, которые мечтали о новой биографии русского композитора Сергея Васильевича Рахманинова (1873–1943). И если рассказчик (Джордж) прибегает к приемам художественного вымысла в изображении Эвелин, то для того лишь, чтобы как можно скорее погрузить читателя в ее противоречивый мир. Вслед за этим он сможет сам исследовать параллельные вселенные всех трех персонажей: Эвелин, Джорджа и Рахманинова. Главной моей задачей было внятное описание такого сложного понятия, как ностальгия. А еще я хотел показать, какой была новая жизнь Рахманинова, в основе которой — ностальгия, показать, что любая жизнь включает в себя нечто большее, чем стандартный образ, созданный биографами-традиционалистами. Эти мемуары включают в себя чувства большой силы, владевшие Эвелин и Джорджем, которые с 1940-х годов до настоящего времени были вместе погружены в жизнь Рахманинова, и затем разбирают творческую ностальгию Рахманинова по родине — ностальгию, которую мы начинаем понимать только теперь, когда «холодная» война завершилась, железный занавес пал и с 1989 года миллионы людей покинули свою страну, как Рахманинов, потому что не могли больше представить себе существование в ней. И если моя книга, призванная вдохнуть жизнь в понятие ностальгии после колоссальных освободительных усилий 1989 года, покажется в отдельных частях замаскированным вымыслом, то это лишь видимость. Ностальгия остается одним из наименее изученных и при этом наиболее универсальных человеческих чувств. Все персонажи «Плаща Рахманинова» реальны, они ходят или когда-то ходили по той же земле, что и мы с вами: начинающая пианистка Эвелин Амстер (1918–1989), университетский преподаватель Джордж Руссо (род. 1941) и великий русский композитор Сергей Рахманинов.

Я написал эту книгу, потому что современные читатели жаждут более глубокого понимания ностальгии, чем то, что предложено им сегодня: им нужна ностальгия не в виде товара массового потребления, навязываемого через СМИ и Интернет, и не журналистская версия ностальгии с политической окраской, а более универсальный образ, соизмеримый с такими базовыми понятиями, как рождение, смерть, любовь, брак, и широким спектром эмоций, без которых человеческое существование изменилось бы до неузнаваемости. Читатели хотят понять, что есть ностальгия в эмоциональном, психологическом и культурном плане и почему она так широко распространилась по всему миру, освоенная и скомпрометированная как западной, так и восточной культурами, — ностальгия, чья суть пока не раскрыта. Они хотят сравнить оттенки своей собственной ностальгии с тем, что чувствовали знаменитый композитор Рахманинов и никому не известная, но много страдавшая американка Эвелин. Я не смог бы раскрыть все это через бесстрастный — от третьего лица — рассказ под пафосным названием «история ностальгии», как я объясняю в диалоге с Хелен в конце первой части.

Более того, если музыка действительно самое возвышенное из искусств, то она служит прекрасным контекстом для раскрытия малоизученного соцветия ностальгических чувств. Ведь одна из их самых распространенных форм ностальгии, с которыми знаком обычный человек, это эмоциональная реакция на любимую музыку. И мало кто из композиторов лучше подошел бы на роль главного героя книги о ностальгии, чем Рахманинов, потому что он объединяет высоколобую классическую музыку и популярную голливудскую. Рядом с Эвелин, которая была столь же неизвестна, сколь он знаменит, Рахманинов охватывает весь регистр ностальгии, олицетворяет ее психологические и эстетические глубины и интересен широкому кругу читателей, от специалистов до просто образованных людей. Такого рода исследование ностальгии вызывает трудности биографического, культурного, исторического и литературного характера, но наибольшая трудность кроется в смешанном двойном жанре воспоминаний и биографии.

Джордж Руссо

Часть I

Эвелин и Рахманинов

За несколько месяцев до смерти, наступившей перед Днем благодарения 1989 года, Эвелин Амстер сложила все свои записи в большой сундук. Последние несколько лет она медленно угасала, играя фрагменты произведений Рахманинова на пианино в эркере adobe casita (что-то вроде глинобитного домишки по-испански), как она называла свое жилище, и проваливаясь в дрему, когда над Тихим океаном полыхал закат. Сундук стоял справа от пианино, и она методично складывала туда бумаги. Каждый день по нескольку тетрадок, связанных в большие, маленькие и средние стопки, пока не заполнила его доверху.

Потом она позвонила в «Федерал экспресс» и попросила доставить сундук ко мне в Голливуд-Хиллс, на другой конец города. Стояла середина ноября 1989 года, мы не виделись почти год. Эвелин было невдомек, что я находился в Нью-Йорке, куда уехал в творческий отпуск, дабы продолжить свои исследования по истории ностальгии — сложному и запутанному предмету, — поэтому она отправила сундук на мой калифорнийский адрес. Почту проверяла моя соседка Стелла, она пересылала мне важные сообщения и извещала, если возникали проблемы. Стелла обнаружила сундук через несколько дней после его прибытия и была заинтригована именем отправительницы и содержимым сундука.

Накануне Дня благодарения она позвонила мне в Нью-Йорк, чтобы поздравить. В разговоре Стелла упомянула о ноябрьской почте: «И еще там был большой старомодный деревянный сундук от Эвелин Амстер с Венис-бич, слишком громоздкий и тяжелый, чтобы его забрать». Расспросив подробности, я выяснил, что Стелла не смогла в одиночку перенести сундук в машину и оставила его у меня в подъезде.

Я услышал имя и заподозрил худшее. Эвелин Амстер был семьдесят один год, она была совсем слаба и, скорее всего, уже умерла.

— Пусть стоит там, — велел я Стелле и, прежде чем подумать, выпалил: — Я, наверное, прилечу на похороны.

Но на этом мое любопытство не закончилось. Я попросил Стеллу открыть сундук, исследовать его содержимое и перезвонить мне на следующий день.

Стелла позвонила утром в День благодарения.

— Там какие-то исписанные тетрадки, дневники с пометками и каракулями, маленькие желтые блокноты, тоже исписанные, связки писем, многие из них старые, потому что бумага начала крошиться.

Именно то, что я и ожидал. Эвелин двадцать лет прожила затворницей на Венис-бич, в другой Венеции, как называли это место жители Лос-Анджелеса — Венеции, на дощатых набережных которой мужчины поигрывали мускулами. Эвелин переехала туда примерно в 1968 году «в поисках Сергея Рахманинова», как она сама выражалась с манерными интонациями в голосе, призванными заглушить нью-йоркский акцент; в поисках великого пианиста и композитора, уникальной фигуры в американском сознании XX века. Фамилию Рахманинова было столь же сложно произнести и написать, как и играть его музыку, но у Эвелин имелись свои причины.

Она вела тихую жизнь и по мере угасания делала все больше пометок в блокнотах. Она писала часами: ничего законченного, даже не длинные письма, а просто обрывочные зарисовки, впечатления, где говорила, что перед смертью хочет узнать «правду» о величайшем пианисте ее поколения — Сергее Рахманинове.

В том же телефонном разговоре я спросил Стеллу, не стоит ли на сопроводительном документе от «Федерал экспресс» обратный адрес отправителя, и она ответила, что «да, 1D Венис-бич». Я попросил Стеллу съездить туда — это в получасе езды от моего дома — и разузнать об Эвелин все, что можно. Бессмысленно было бы звонить ей, если она умерла. Но на случай, если она жива, я дал Стелле ее номер. Это был День благодарения, когда американцы обычно звонят друг другу.